город Ефремов

Мы продолжаем нашу рубрику «Поэты Красивомечья». Далее речь пойдёт о человеке, который является олицетворением Ефремовской поэзии, о Николае Ивановиче Титове. К сожалению, с самим поэтом связаться не удалось, материал о нём предоставил его коллега по цеху — Сергей Жигалин.

Родился Николай Иванович в Ефремове в 1947 году. Учился в средней школе № 5. Далее служил в Москве в дивизии особого назначения имени Дзержинского. С 1973-его года работает в районной газете «Заря» литсотрудником, заведующим отделом, обозревателем.

 

Николай Титов автор сборника стихов «Зоревой свет Родины». Творчество поэта очень многогранно. Пишет стихи на историческую тему, патриотические, публицистические, юмористические, а также пародии и эпиграммы.

Николай Иванович около 40 лет руководит литературным объединением «Родник» при районной газете «Заря». Стихи Титова печатались в журналах «Крокодил», «Приокские зори», еженедельнике «Книжное обозрение», в армейских, областных и районных газетах.

Представляем вашему вниманию небольшую часть огромного творческого запаса Николая Титова.

Кровинка России 

Пусть он не прогремел ничем,

Ему довольно скромной славы.

Наш тихий город на Мече,

Солдат и труженик державы.

Среди полосок льна и ржи,

Лесов от края и до края

Хранил Руси он рубежи,

Набеги крымцев отражая.

Зарос ненужным ставший вал

И сгнили башни, пали стены.

Он хлеб растил и торговал…

И расширялся постепенно

Вдали от суетных столиц.

Он жил неспешно и дремотно

В кругу одних и тех же лиц, –

Тот быт ушел бесповоротно.

Шли годы мира и войны,

Когда в дыму, когда в лазури.

Его судьба – судьба страны.

Его трепали те же бури.

Он вынес груз суровых гроз,

Хлебнул и радости и горя.

Но хорошел, мужал и рос,

С судьбой провинциальной споря.

Пусть он не прогремел ничем,

Но путь большой прошел, осилив.

Наш скромный город на Мече –

Кровинка, клеточка России…

Конь – камень 

Крыш гранеными коньками

Разлиновано село.

На горе стоит Конь-камень.

Камень, только и всего.

 

Недвижим под облаками,

Сам на облако похож.

То лучи пригреют камень,

То омоет шалый дождь.

 

То серебряной попоной

Укрывает его снег.

Рыжий, белый и зеленый –

Мир, как зверь, меняет мех.

 

Он стоит, года листая,

У столетий на ветру.

Кто поднял его, поставил

Для чего-то на юру?

 

Вся до дна видна река мне,

Холодна от родников.

Но таится тайна в камне –

В сером коконе веков.

 

Гибли царства и народы,

Чередою шли века,

Но все так же катит воды

Молчаливая река.

 

И все так же на рассвете,

Росной рябью окроплен,

Дремлет каменный свидетель

Этих сгинувших времен.

 

Гвозди дождь вбивает в крыши.

От морщин густа река.

Что он видел, что он слышал,

Сколько тайн у старика?

 

Сколько их сокрылось в тине

Лет, отпущенных ему?

Он ведь знает то, что ныне

Неизвестно никому.

 

Видел Русь в гулянке пьяной

И в сиянии икон,

Видел Русь он деревянной,

И железной видел он.

 

На работу и в сраженье

Шел народ и дюж и гож,

Видел Русь он в униженье

И во славе видел тож.

 

Видел Русь, шагнувшей в пламень.

Все поставившей на кон.

И незыблемой, как камень,

И выносливой, как конь.

 

Кровь и слезы оросили

Край, где вечно шла борьба.

Знает Конь, что у России

Лошадиная судьба.

 

Запрягли и гонят лихо.

Хоть не ведают куда.

То одно нагрянет лихо,

То другая ждет беда.

 

Правят ею шатко-валко

То дурак, то лицедей,

То прохвост, а им не жалко

Ни саней, ни лошадей.

 

По ухабам, по трясине,

По сугробам, как-нибудь …

Путь не торен у России

И не мерен ее путь.

 

И не раз, собрав все силы,

Изгрызя мундштук узды,

Русь-коняга вывозила

Всю планету из беды.

 

А сейчас, наживе рады,

Небывалой испокон,

Лет новейших конокрады

Лезут к нам со всех сторон.

 

Посулив кормить достойно,

Ездить, шибко не гоня,

Мудрецы в чужое стойло

Тянут русского коня.

 

Только этому не сбыться.

Наваждение пройдет.

Даже если спит возница,

Конь дорогу сам найдет.

 

На Руси, пусть это знают

Те, кто должен знать о том,

Неторопко запрягают,

Зато ездят с ветерком.

 

… Над гранеными коньками

Парусом встает Луна.

На горе стоит Конь – камень,

Вознесенный над веками,

Вечный. Как его страна.

Мечь

Сырой рассвет встает над Мечью

И сумрак словно сброшен с плеч.

Какими вехами отмечен

Твой путь в веках, родная Мечь?

 

Гуляли сабли по Задонью,

Лесов и степи на краю.

Кто черпал шлемом и ладонью

Твою студеную струю?

 

Неуловимую, как счастье,

Выскальзывающую из руки.

Кто и когда был тут причастен

Высоких, темных тайн реки?

 

Чьи кони лезли в эти броды,

Чей прах и пыль, какой земли,

Чьи кровь и слезы эти воды,

В себя принявши, унесли?

 

Текли столетия над Мечью,

Ее меняя берега.

Давно забытые наречья,

Пиры, гуляния и сечи,

Костры и друга, и врага.

 

Вперед в столетья заглянуть бы.

Какой еще нам несут бой?

Как ты сплетаешь наши судьбы

С своею вечною судьбой!

Иконы 

И снова, какою-то силой влекомый,

Гляжу я на лики старинных икон.

Как древняя повесть мне эти иконы,

Туманная повесть минувших веков.

В сивушных кружалах пропившие разум

(Податься куда с непутевой башкой?)

Шли живописцы тех лет в богомазы

Писать бесконечно похожих божков.

Но творчество киснуть в канонах не может,

Оно вырывается из оков.

Святые отцы становились похожи

На грешных и смертных вполне мужиков.

С башкой, от попойки гудящей как кратер,

(Пропил сапоги, ну и черт их дери!)

Какой-нибудь Сенька писал Божью Матерь,

Чертами любимой ее наделив.

Лицо потемнело от пыли и жара,

И руки изодраны в кровь о жнивье,

Любимая в поле на барщине жала,

Не зная, что молятся на нее.

Иконы, иконы в киотах жестяных…

Кто временем строгим оставлен на них?

Святые ль, похожие на крестьянок,

Крестьянки ль, похожие на святых?

Святоша 

Уж в хоромах след его простыл.

Позабыл булат, коня и латы.

Он сменил на тихий монастырь

Княжеские шумные палаты.

 

Тут живут без зла и без утрат.

Ни двора не нужно, ни кола им,

Святослав, в крещении Панкрат,

Приняв схиму, звался Николаем.

 

Поросло минувшее быльем,

И охоты, и пиры, и сечи.

То он у соломенных ульев,

То он носит воду, топит печи.

 

Трудится в мороз он и в жару,

Хлеб не горек и не тянет ноша.

Ведь не зря его еще в миру

Так и называли: князь Святоша.

 

Отдавая должное уму,

Прямоте, правдивости и чести,

За судом и миром шли к нему

Братья, не ужившиеся вместе.

 

Жалок властолюбия угар.

И, не зная совести и страха,

Друг на друга шли, как на врага,

Племя Ольга, племя Мономаха.

 

Они грызлись из-за городков,

За уделы вспыхивали свары.

И висел над Русью звон подков,

Трепыхались крыльями пожары.

 

Он мирил всех, не жалея сил,

Вырывал вражды змеиной жало.

Сам же только на врагов Руси

Свой клинок булатный обнажал он.

 

… Тихая обитель. Не гордясь.

Самый скромный из монашьей братьи,

Как щиты, поленья рубит князь

И не знает лучшего занятья.

 

Вот опять в монастыре возня.

Иноков смущая и тревожа,

Понаехали к нему князья,

Просят: рассуди нас, брат Святоша!

 

… Где теперь такой авторитет?

Все проворовались поголовно,

И на всем, куда не глянешь, словно

Безвременья и безлюдья след.

Калеки 

Как пелось в теплушках у печек,

Пред пестрой толпой площадной!

«Я был батальонный разведчик,

А он – писаришка штабной».

Бросали им медь доброхоты,

Сияющую, как плевки.

И все эти выплаты, льготы

Тогда были так далеки.

Поставьте хоть тысячу свечек,

Вины не избыть нам одной –

Ушел батальонный разведчик.

Живет писаришка штабной.

Мне в память приходит из детства

Забитый народом базар,

Мешков и лукошек соседство,

Дешевой гармошки баса.

Немецкою миной помечен,

Прибывший без ног из огня,

Поет батальонный разведчик.

Сквозь годы глядит на меня.

Мёд 

Пел сверчок без страха и заботы,

В сталь окошко заковал мороз.

Немцы ели мед, нарезав соты.

Обсосавши, сплевывали воск.

Знать, не углядела мать девчонку,

Что к столу шагнула, будто в рай,

Ростом с веник, протянув ручонку,

Властно так потребовала: «Дай!»

Видно, Бог один для всех на небе,

И все видит, хотя так высок –

Повернулся стриженый фельдфебель

И подал большущий ей кусок.

Немцы улыбались, лопотали,

Вспомнив сразу про детей своих,

И еще кусок мальчонке дали,

Что за печкой прятался от них.

И витал в избе медовый запах,

И сочилась теплота из глаз.

Так и нынче – бывший вражий Запад,

Сжалившись, подкармливает нас.

А тогда угрюмый, неученый

Плюнул дед, пошел дрова колоть

И косился на подвал, где пчелы

Мерли у разграбленных колод.

Пир 

– Ешь папаня. Ешь, кому сказала!

Вон, еще полчугуна яиц.

Все авось свое, а не с базара.

Все равно сожрет проклятый фриц.

 

Фронт был близко. Крепла канонада.

Вырастало зарево в ночи.

– Ешьте веселее. Не для гада

Оставлять такие вот харчи.

 

– Не могу, Марфутка! Стало в горле.

Шутка ль – целиком съел петуха.

Пусть сожрут и чтоб они померли!

– Ешь! – опять командует сноха.

 

Не оставлю извергам ни крошки!

Все одно – найдут, куда ни спрячь.

… После будут мерзлые картошки,

С лебедою праздничный калач.

 

Будут, тюрю похлебав пустую,

Забеливши каплей молока,

То пахать, то рожь валить густую,

Молотить и веять, а пока –

 

Пир горой, невиданный аж с детства.

Сразу шел за завтраком обед.

Если б можно было раз наесться

На все десять следующих лет!

Кулич 

Он вышел не пышный, не белый…

И вот, завернувши в холст,

Кулич из мучицы горелой

Святить за четырнадцать верст

 

Старуха пошла на рассвете,

Покрывши, платок поновей,

Не веря и веря смерти

На фронте своих сыновей.

 

Скользили по грязи онучи.

Яичко, творог в узелке…

Невестка забилась в падучей

Вчера с похоронкой в руке.

 

Зашлась и другая невестка,

Что стала вдовой на Покров.

Месила пасхальное тесто,

Зажавши рыданья свекровь.

 

Давно спали сироты-детки,

А дед все курить слезал.

И выплыл кулич из загнетки,

Замешанный на слезах,

 

Взошедший на горе, на муке,

Явился, избу осветя.

И бабка взяла его в руки,

Как раньше брала дитя…

 

Плелась мимо начатых пашен.

А дождик хрустальный хлестал.

О мальчиках думала павших,

О воскресенье Христа.

 

Огонь трепыхался зеленый.

Грачиные взрывы кулиг.

Несла освятить окропленный

Святыми слезами кулич.

Первый снег 

Как быстро тает первый снег!

До той поры не доживает,

Как солнце ярко заплетает

Ручьев косички по весне.

 

Бел – словно саван и фата,

Торжествен, весел и печален.

В нем увяданья и начала

Неразличимая черта.

 

Снега (что после) ждут весны,

Попутно грязью обрастая.

А он останется, растаяв,

Нам эталоном белизны.

 

Страницы белые листая,

Зима торопится к весне.

А хорошо, что первый снег

Осветит землю и растает.

Сирень 

Сирень вовсю тут бушевала,

Своей обиды не тая.

Забытый дом, где проживала

Большая, шумная семья.

 

Деревня, вымершая ныне.

Ушел народ из этих мест.

И стариков-то нет в помине,

Не только женихов-невест.

 

Стоит сирень, как терем в чаще,

Вся в пенном, кипельном цвету.

Хоть бы проезжий, проходящий

Набрел на эту красоту.

 

В глуши, где сгнили все пороги,

Где только чибис-меломан,

Никто невольной недотроги

Который май уж не ломал.

 

Что делать ей с красой ненужной,

Что так пышна и тяжела,

Рядом с черемухою вьюжной,

Что безотрадно отцвела.

 

А ей бы только стать букетом,

Ей жизнь лишь этим дорога.

Она мечтала так об этом

Зимой, закутавшись в снега.

 

Но – никого. Тоска до вою.

Потом все лето, что в пути,

Ей незаметною вдовою

Стоять в сединах паутин.

 

Горели кисти горевые

В росе, не высохшей с утра –

Огни лилово-голубые

У прогоревшего костра.

 

В пыли репейники серели.

Зря аромат все пропитал.

Печаль неломаной сирени

За мной ходила по пятам.

Сольвейг 

Старомодная эта пластинка

Каждый день за стеною поет.

Сольвейг, Сольвейг,

На солнышке льдинка –

Соловьиное имя твое.

Чем измучен – мечтой иль разлукой

Тот чудак, что, хрипя иль сипя,

Твоей песнею – сладостной мукой

Каждый день истязает себя.

Что ж, быть может, ему ты – отрада,

Символ верности и чистоты.

Но чего ж от меня тебе надо,

Что ж меня-то так мучаешь ты?

Что ж ты сыплешь на сердце мне солью,

Что ты память листаешь мою?

Эй, сосед, выключай свою Сольвейг

Или стену я всю разобью!

Что ты лезешь мне в душу и совесть,

Где лишь пепел один да зола?

Неужели такая же Сольвейг

И меня где-нибудь ждала?

Может, я пробежал мимо счастья

В суете бесшабашных лет?

Вот и снова допрос с пристрастьем

За стеной начинает сосед…

Что я сделал не так, где ошибся,

Выбирая маяк иль причал?

Но тебя же ведь выдумал Ибсен.

Я таких никогда не встречал!

Ты – лишь образ, волшебное соло

Той, что ждет год за годом, любя…

Но не зря ты пришла ко мне, Сольвейг.

Я – Пер Гюнт, потерявший себя.

Может быть, разобьется пластинка,

Ведь не вечно же их бытие,

И растает на солнышке льдинка –

Соловьиное имя твое.

Трава прострел

«Есть трава под названием прострел, растет по борам в марте месяце и апреле, сквозь снег прорастает кустиками, цветок у нее синий… Эту траву носи при себе —  дьявол прочь убежит от такого человека».

Из «Травника» начала XVII века

Стали чувства пьяней и острей,

Стали ночи короче и мглистей.

Голубеет трава прострел

В чешуе почерневших листьев.

 

Словно тут, средь берез и осин,

Где лежат снега серые корки,

Раскололась небесная синь

И горят голубые осколки.

 

Так всегда в эти вешние дни,

Может быть, с изначального века.

Для кого же цвели они,

Когда не было тут человека?

 

Для кого распускалась заря,

И кувшинки плыли по рекам?

И вскипала черемуха зря,

Не увиденная человеком?

 

Для кого облака и цветы?

Кто признал красоту красотою?

Разве смысл у любой красоты:

Упоенье самой собою?

 

Для того ли она, чтоб пропасть

Без следа, стать ничем, стать пылью,

Ни над кем не свершив свою власть,

Никому не даруя крылья?

 

Есть трава… Ее норов крут.

Так прозвали ее не для смеха,

Прострелившую мерзлый грунт,

Скорлупу затвердевшего снега.

 

Этот первый цветок на Руси,

Уголечек небесного жара,

Не в кармане, так в сердце носи,

Чтобы зло от тебя бежало,

 

Чтоб все помыслы были чисты,

И душа была верой согрета.

В этом высшая цель красоты:

Нас хранить для добра и света.

Рябина 

Мы в мир вошли непримиримы

К грехам и слабостям людским,

Как будто сами не судимы

Судом ни Божьим, ни людским.

 

Была в нас жизни юной ярость.

Слова бросали, как праща,

Считая доброту за слабость,

И не привыкшие прощать.

 

Душа других не понимает,

О ком-то дальнем не болит,

Покуда жизнь не обломает,

Пока беда не опалит.

 

Так время шло, давая на оси,

Круша любой иммунитет.

И вот свернули дни на осень

И все не то, и мы не те.

 

Судьба, судьбинушка, судьбина…

То зелен лес, то ржаво-желт.

До той поры и зла рябина,

Пока мороз не обожжет.

Июль 

Лист латуни закатной гас.

В кронах шорох вечерней росы.

Я ударил в последний раз

По отбитому жалу косы.

 

Летний день отгорел и погиб,

Звезд разбросив златой песок.

Я надену чуть свет сапоги

И в карман положу брусок.

 

Вот рассвет завернул полу

А за нею – загар зари.

Отовсюду идут на луг,

Закурив на ходу, косари.

 

И завжикают косы с утра,

Муравьишек сметая кров.

Из подрезанных сталью трав

Брызнут ягоды, словно кровь.

* * * 

Без бед жить никто не умеет.

Накатит, нагреет и вот:

Один от боли немеет,

Другой от боли – поет.

 

Удел этот гордый и жалкий:

Свою умножая тоску,

Как нить из рассохшейся прялки,

Из сердца тянуть строку,

 

Чтоб пойманной птицею билась

В рифмованных сетях боль,

Неспетая боль – забылась,

А спетая – вечно с тобой. 

Конопля

Посвящается Н. А. Сасину

1. 

Сижу, обуреваем мыслью странной,

Припомнив в темной зелени поля.

Какой дурак, когда марихуаной

Назвал тебя, родная конопля?

 

… В затоне мокли желтые замашки.

Шалела рыба к середине дня,

Всплывала вверх и, подобрав рубашки,

Ведром ее ловила ребятня.

 

Замашки с поля мы несли снопами.

А там их с корнем рвали из земли.

Прошли года, и мне пришли на память

Эти «мужские» стебли конопли.

 

Ну, а потом они шли на канаты,

Рубашки бабам, мужикам – штаны.

О, проклятая ныне, конопля, ты

Была добрейшей феей для страны. 

2. 

Детство, как будто рядом…

Мальчишки, мы вместе со всеми

В мерцающей гильзе снаряда

Толкли конопляное семя.

 

Ну чем не Господняя милость,

Отрада на свете белом?

В цветах ее «дурь» таилась,

Добро было в семени зрелом.

 

Про «дурь» мы в ту пору не знали.

Теперь она царствует люто.

На трудодни давали

В колхозе тогда коноплю ту.

 

В поту рубашонка мокла.

Работали не напрасно.

Как славно: вареная свёкла

И конопляное масло!

 

Какое оно было вкусное

Той послевоенной порою…

Ну, кто совершил это гнусное

Предательство над коноплею?

 

Кормила страну, тем не менее,

Теперь ошельмована, брошена.

Кто адское дал умение

Во зло обращать все хорошее?

 

Мы, люди, а не растения,

Но как не заметить розни

Меж нашей дурью цветения

И мудростью зрелости поздней.

 

А в сердце живет отрада:

То светлое, чистое время:

В мерцающей гильзе снаряда

Толчем конопляное семя.

 ***

Он умер с верой, что Россия

Пребудет в будущих веках

Все в той же славе, в той же силе.

И хлеб и мир – в ее руках.

 

Что зря над нею выли волки

И раздавались рык и зык,

Что на Оке, Мече и Волге

Будет звучать родной язык,

 

Что будут Родины достойны

Сыны перед любым судом,

Что славный город ее стольный

Не пропадет, аки Содом,

 

И что не сломит никакое

Ее нашествие и впредь…

Он умер в вере и покое,

А нам уж так не умереть.

***

Ему полста будет едва ли,

Он не то болен, не то пьян,

Уснуть пытается в подвале

На куче смятого тряпья.

 

А за отдушиной подвала

Принарядившийся шел люд.

Гремело все и ликовало,

Как стая птиц, вспорхнул салют.

 

Ему забвенья нет от разных

Тяжелых дум. Мрачна их тень.

– Опять у них какой-то праздник.

Что отмечают каждый день?

 

Гнию я тут – и в ус не дуют.

Хоть все поляжем мы костьми!

Все торжествуют, салютуют.

С чего ликуют, черт возьми!?

Росинки 

… и русское солнце встает над холмами,

Ликуя, как путник, плутавший во мгле,

И, словно ребенок, вернувшийся к маме,

Доверчиво льнет к обомлевшей земле.

 

Тут ночью мерцали все звезды-огарки,

Каталась луна, будто шерсти клубок.

Вот день наступил. Так торжественно ярки

Росинки, кончая короткий свой срок.

 

Когда б синеву занавесили тучи,

Они б жили дольше, в тени жизнь влача.

Неужто милей им, счастливее участь

Увидеться с солнцем и сгинуть в лучах? 

Из детства 

Во дворе телега торгаша.

Мы ему тряпье и кости тащим.

Все торгаш осмотрит не спеша,

Нам дает свистки. Их целый ящик!

 

За ведро костей – один свисток.

И за куль тряпья получишь тоже.

Вздрогнет, как осиновый листок,

Круп коняги, мух сгоняя с кожи.

 

Тронулись колеса, заскрипели,

Загремели. Звяканье подков.

Мы, светясь от гордости, свистели –

Соловьи барачных городков.

Встречный 

Я его каждый день встречал

По утрам, на работу идя.

Тонкий, рыжий – будто свеча.

В паутине снегов и дождя.

 

Перекрученный шарф на груди,

Пух пунцовый небритых щек.

На прогулку он выходил

Или может, зачем еще.

 

Отовсюду торчал испод.

Кое-как, бедолага, одет.

Ну, за что ты его, Господь,

Таким выпустил в этот свет?

 

А улыбка – как у дитя.

Виноватая – как у разинь.

Вот он, улицу перейдя,

На закрытый глядит магазин.

 

Я своим путем ухожу

В гулком утреннем серебре.

Я когда не него гляжу,

Становлюсь на чуть-чуть добрей

 

И неясную чую вину,

И какой-то забытый долг.

У недуга в глухом плену

Он – не в стае, не воет, не волк.

 

Не обидевший никого,

Не сказавший ни слова лжи…

Я теперь не встречаю его

И неловко становится жить.

Лебеда 

Дедок невнятно лепетал,

Мол, то не добрая примета,

Что разрослась так лебеда

В это тревожащее лето.

 

Видать, невзгод пришел черед.

Живем, судьбу бросая на кон.

Что-то тяжелое нас ждет,

Но поправимое однако.

 

Поскольку Богу жалко нас

И, гнев смягчая час от часу,

Перед бедой, что после даст,

Он лебеду нам дал для спасу.

Пасха 45-го

В 1945 году Пасха выпала на 6 мая – день святого Георгия Победоносца

В колхозе ей сказали: взят Берлин,

И мы уже фашиста добиваем.

И из картошки перемерзшей блин

Стал так хорош. Почти незабываем.

 

К Христову дню кулич без отрубей

И творожок, осекшийся немного.

Под крышей воркованье голубей

Так волновало – не сойдешь с порога.

 

Зари как разрумянились уста!

Над травами, что в дымке от морозца.

Не зря ж совпало: светлый день Христа

И день Георгия Победоносца!

 

И наши смяли немчуру как раз,

Хоть и горела вся земля под ними.

Теперь и муж вернется в добрый час.

Избушку срубит и ребят поднимет.

 

Придет он, сбросит вещмешок с плеча.

И тут она примчится с огорода…

Припрятала кусочек кулича,

Чтоб разговелся. За четыре года.

 

И все от пашни серой до небес

Сияло, ликовало, пело звонко.

Христос воскрес! Воистину воскрес!

А утром приползла к ней похоронка.

 

Пройдет еще немного с того дня,

Что ей принес невянущую муку,

И встанет в стремя белого коня

Победоносец наш Георгий Жуков.

***

Душа исчезла в неизвестной бездне.

Что ж тут лежит под сению креста?

Истлела плоть – вместилище болезней,

А с нею сердце, биться перестав.

 

И стало сердце бедное землею.

А как любовь, что в нем всегда жила?

Не знаю я субстанцией какою

Она, не сгинув, в землю перешла.

 

Все, чем душа светилась и держалась.

Что укрепляло в бедствиях ее –

Любовь и вера, доброта и жалость –

Все перешло в другое бытие.

 

Так век за веком. Время все съедает.

Сокрылось столько поколений в мгле.

Ушло под траву. И теперь следа нет

От тех былых погостов на земле.

 

Вон там, где колос выбросило жито,

Или вон там, где птицы гнезда вьют,

Быть может, позабытый и лежит он,

Последний наших пращуров приют.

 

Не потому ль так бурно все восходит,

Цветет земля в дыханьи вешних уст,

Что сила в ней живительная бродит

Рожденных в сердце самых лучших чувств?

 

Пышна листва, плоды вкусны и сочны,

Цветы чудесны, рви или не рви.

Прекрасно все, взошедшие из почвы,

Замешанной на вере и любви.